Взгляд из дюзы / DreamWidth

«Пиратские широты» выглядят несложным (для Крайтона, конечно) писательским этюдом, расслабленным наброском, в котором лишь изредка проблёскивает, по выражению сами знаете кого, «плодотворная дебютная идея». Сюжет начат, разработан и закончен, однако текст композиционно рыхл, полон совершенно необязательных отвлечений и вообще упорно производит впечатление написанной от нечего делать пустышки, которую спасает от окончательной катастрофы разве что высочайший профессионализм автора. Иным, конечно, и до такого уровня не дотянуться, но для Крайтона это слабо, слабо, слабо. Уверен, он это прекрасно понимал. Возможно, когда-нибудь этот набросок и мог бы вырасти у него во что-нибудь значительное, однако, похоже, Крайтон повода для его доработки так и не нашёл. В итоге текст был эксгумирован и злостно издан его наследниками.

Ключевые противоречия авторского подхода видны в тексте очень хорошо. С одной стороны, у Крайтона нарисовалась вполне традиционная романтическая история про похождения английского приватира в Испанском Мэйне, причём местами её приключенческий романтизм значительно превосходит даже тот, что позволял себе гораздо более консервативный Сабатини. С другой стороны, Крайтон не мог обойтись без фирменной «заточки» описываемых событий и обстоятельств под достоверность. Раз уж герой в своей первой сцене ссыт из окна гостиницы на голову прохожего, стало быть, автор собирался поведать нам, как оно бывало «на самом деле», «по-взрослому» – с «кровищей», «говнищей» и прочими радостями натурализма. Однако найти разумные пропорции для этих трудносочетаемых подходов (романтики и натурализма) Крайтону так и не удалось – как «взрослая» книга роман получился слишком «надкожным», а как «подростковая» – избыточно «кишечно-полостным». Не представляю, как в общем эстетическом пространстве могут соседствовать успешное попирание ногами напавшего на военный корабль кракена и пахучие сортирные особенности исторического Порт-Рояла. Я уж и не говорю о чрезмерно произвольных допущениях вроде чудесного восстановления до состяния плавучести пятидесятипушечного военного корабля, выброшенного на берег, силами пары десятков бродяг – Крайтон вообще совершил в этом романе много технических чудес, которые для автора с его репутацией просто неприличны. В эту же кашу завариваются бродячие сюжеты, которые полагал откровенными байками ещё Даниэль Дефо – вроде девочки, которую с детства растили как мальчика настолько успешно, что она стала пиратом и несколько лет неузнанной ходила по морям под видом крутого мужика. 

При всей этой лоскутности и несшитости, читать роман вовсе не скучно (что не удивительно – Крайтон всё-таки был блистательным профессионалом), и нетребовательный и всеядный читатель запросто может получить от него удовольствие. Чего я ему от всей души и желаю. 

Про перевод, увы, ничего сказать не могу – читал в оригинале. 

Самое очаровательное, что есть в «Троецарствии» – это сочетание у героев неизъяснимой непосредственности с несказанным коварством. В «Битве у Красной скалы» Джона Ву боевая дружба Чжоу Юя и Чжуге Ляна была одним из самых замечательных моментов. В книге Ло Гуаньчжуна всё гораздо, гораздо интереснее. Чжоу Юй так искренне восхищается гениальностью Чжуге Ляна, что считает невозможным жить с таким человеком на одной планете, из чего логически вытекает желание немедленно убить гения. Покушения следуют одно за другим прямо в ходе войны с Цао Цао, в которой они как бы союзники. Чжуге Лян в этой ситуации поистине велик, ибо ему удаётся не только оставаться в живых, но и все грозящие ему со стороны собзника смертельные опасности обращать на пользу делу.

И это только один эпизод, там такого вагоны. Восхитительно.

Второй роман биографической трилогии о Цицероне. Роман «Imperium», посвящённый пути знаменитого оратора к вершинам власти, Харрис закончил событиями 64 года до н.э., когда Цицерон стал избранным консулом. «Lustrum» (в США он вышел под другим названием – «Conspirata») описывает события «консульского» для Цицерона 63 года до н.э. и нескольких последующих лет, пунктирно следуя истории Римской Республики вплоть до образования Первого Триумвирата.

Год консульства – абсолютный пик политической карьеры Цицерона, которому пришлось вступить в жёсткое противостояние с «популистами» Катилины и теми, кто явно или тайно их поддерживал. Политические и финансовые амбиции Помпея, Красса и Цезаря не особо скрываются, но проявляют себя пока исподволь, каждый из игроков пытается использовать буйного Катилину в своих целях. Возможность возвыситься эта троица видят в том, чтобы ослабить и каждого из могущественных противников, и Сенат. Главной жертвой этих козней, однако, становится Республика как таковая – её и так уже несколько десятилетий лихорадит, но масштаб разрывающих её противоречий только нарастает.

Добившись консульской должности, Цицерон оказывается на мостике фактически тонущего корабля. Принципы и идеалы для большинства влиятельных политиков давно уже стали пустой риторикой, лишь стоик Катон неизменно и всерьёз на них настаивает, из-за чего находится в Сенате если и не на положении местного сумасшедшего, то ж во всяком случае на положении одиозного шута. Законы, в отсутствие «добрых нравов» (по Горацию), не работают вообще или работают во зло, находится всё больше способов их обойти или даже вывернуть наизнанку, да и популярных исключений из них поднакопилось, и очень быстро становится ясно, что в соблюдении законов всякие исключения не подтверждают правило, а делают правилом именно исключения.

Цицерон становится ключевой фигурой в раскрытии и осуждении сенатом заговора Катилины, причём для достижения этой цели он применяет вовсе не только законные и добропорядочные приёмы – на его счету пара подлогов и провокаций, тайные сделки с правами на управление провинциями и вообще много чего, о безупречной чистоте его методов речь уже давно не заходит. Однако всё это делается консулом с осознанием того, что ему приходится спасать Республику, а ради этого он готов не только руки замарать, но и действовать в ущерб собственным интересам.

По крайней мере, этим Цицерон в романе безусловно отличается от подлинных тогдашних «политических тяжеловесов» – для Цезаря, Помпея и Красса их личные интересы превыше всего, и если они чем-то жертвуют, то лишь в рассчёте на крупный выигрыш, который перекроет потери. 

В полном соответствии с известными нам событиями, Цицерон в борьбе с Катилиной оказывается победителем. Заслуги его настолько очевидны, что ему первому в истории Рима Сенат присваивает титул «Pater Patriae», «Отец Отечества». Однако, сложив с себя консульские полномочия, Цицерон переживает серьёзный личный кризис, психический «отходняк». Его наивысшее достижение, вроде бы, позади, в ближайшем будущем просматривается пока только рутина, в которой и сам он может утонуть, и заслуги его могут быть забыты и принижены. Цицерон боится этого. кажется, больше всего на свете, боится настолько, что теряет адекватность – пытается заказать, а затем и написать эпическую поэму о себе, любимом, включает множество самовосхвалений в списки своих речей и так далее. Видно, что Харрис достойно знает первоисточники, в том числе Плутарха («…Он наводнил похвальбами свои книги и сочинения, а его речи, всегда такие благозвучные и чарующие, сделались мукою для слушателей…»), и, как и в первом романе цикла, многие свои додумки довольно плотно увязывает с известными фактами – в этом смысле его романы значительно ближе к свидетельствам того времени, чем, например, сюжетные танцы сценаристов сериала «Рим». Впрочем, опять же, как и в пером романе, есть у Харриса и досадные упрощения, явно намеренные, но бросающиеся в глаза – скажем, он именует Публия Клавдия Пульхра плебейской формой его имени «Клодий» задолго до того, как этот персонаж по сюжету решил перейти из патрициев в плебеи. Это можно, конечно, объяснить тем, что повествование ведётся от лица Тиро, секретаря Цицерона, и формально представляет собой его мемуары, то есть взгляд в прошлое, допускающий некоторую путаницу времён, но, как говорится, «осадок всё равно остаётся». 

Снова никуда не деться от ассоциаций с современностью, которые Харрис постарался сделать наглядными (например, триумвиры в качестве «компенсации» за отсутпление от республиканских принципов правления предлагают «стабильность», которой, естественно, их усилиями не случается), однако в целом прямых политических аналогий по сравнению с первым романом стало поменьше. Исторический сюжет прошёл ту точку, которую современной европейско-американской цивилизации (при плохом раскладе) ещё пройти предстоит.

Хотя в России, похоже, аналогичный этап уже поставлен на повестку дня. Я по прежнему полагаю, что Харрис отнюдь не имел в виду наш Карфаген. Это аллюзия почти наверняка не авторская, а читательская. 

Зато очень внятная.

Я читал «Потерянный дом, или Разговоры с Милордом», когда он публиковался выпусками в «Неве», потом купил в первом книжном издании, когда оно только появилось – до сих пор томик стоит на полочке, периодически извлекаемый для освежения впечатлений.

Это роман, к которому я не могу относиться просто как к литературе. Вышло так, что для меня он будто подытожил советский образ жизни, срифмовался с окончанием эпохи, расставанием с куском прошлого меня. Без проклятий, прославлений, ностальгических истерик или обновленческого экстаза, просто – что ушло, то ушло, не могло не уйти. В спичечных домах не живут…

Во второй раз роман издала «Амфора» в начале 2000-х. 

Через десять лет Александр Николаевич решил сделать третье издание – как book on demand. Текст романа легко в одно касание найти в сети и его можно прочесть там бесплатно, но мне всё-таки нравится думать, что у желающих поставить его на полку теперь не будет проблем с исполнением желания.

Не всем же так повезло, как мне тогда, на закате 80-х. 

Дэн Симмонс написал роман о гении и злодействе. Нет – роман о гении и посредственности, которая самозабвенно грезит дорасти до злодейства.

Писатель Уилки Коллинз не любит писателя Чарлза Дикенса. О, как же Уилки Коллинз его не любит. Они друзья, соавторы, соратники по работе в журнале, даже родственники (брат Коллинза женат на дочери Диккенса) – и всё это безусловный, неустранимый, лютый повод для ненависти.

Был ли Диккенс гением? Вопрос того же ранга сложности, что «быть или не быть», потому что ответ на него, безусловно принимаемый всей англоязычной публикой, для Уилки Коллинза не годится. Диккенс – гений? Этот негодяй, который ради комфорта свиданий с молоденькой любовницей выгнал из дома жену, мать его детей – гений? Этот самовлюблённый писака, который не способен выстроить композиционно внятный сюжет, который слишком увлекается своим текстом, чтобы удержать его в порядке и строгости, слишком очарован собой, чтобы взглянуть на свои литературные штудии объективно и беспристрастно и увидеть их бесчисленные несовершенства – гений? Да он пустышка! «Неподражаемый»? Только в том, как он задирает нос. Фанфарон. Лицемер. Мыльный пузырь.

В общем, Уилки Коллинз ясно наблюдает в Диккенсе свои собственные черты. Именно их он и ненавидит. Ненавидит себя самого. Но поскольку самого себя он в то же время искренне любит, то ему остаётся только ненавидеть Диккенса, которого он щедро наделяет своими собственными пороками.

Ведя повествование от лица Уилки Коллинза, Симмонс мастерски рисует одновременно два образа: образ того, о ком говорится, и образ того, кто говорит. Стереоскопичность получается неимоверная: хорошо различимы и гора Фудзи в лучах заката, и жаба, которая громко выражает недовольство несовершенством наблюдаемого пейзажа. Поскольку точка зрения отдана автором именно жабе, она полностью в фокусе читательского внимания, более того – она делает всё, чтобы мы видели её насквозь.

Она исповедуется.

Уилки Коллинз в романе Симмонса омерзителен и жалок. Ему сочувствуешь, хотя он откровенно и высокомерно на сочувствие напрашивается – а потакать таким претензиям, конечно, очень по-христиански, но медицина на этот счёт всегда пребывала в сомнениях: не закрепить бы комплексы, не свалить бы психику пациента в Мальстрем. Поздно: Коллинз уже исчезает в водовороте, порождённом слабостью характера, привычкой к употреблению опиума, сословной мизантропией и – осознанной ненавистью. В мыслях и грёзах своих он убивает Диккенса, убивает тех, кто становится преградой этому убийству, и эти убийства ничуть не менее реальны, чем те, о которых пишет «Таймс». Автор «Лунного камня» не может победить свою параноидальную шизофрению и не хочет с ней боротся – нет, он наслаждается ею. Он не такой, как все. Он не такой, как Диккенс! У него другой Лондон.

Ужас в том, что границы между его Лондоном и Лондоном Диккенса не существует не только для Коллинза, но и для читателя. Впрочем, нет – эта граница есть, и её зовут Друд. Как призрак Гамлета-старшего отмерил для Гамлета-младшего границу между намерением и воплощением, так и Друд становится для Уилки Коллинза причиной и инструментом его мести, даёт его действию имя.

Важно, что имя это даёт действию не сам Коллинз, а опять же Чарлз Диккенс (Уилки Коллинз, похоже, способен плодить только свои собственные отражения). Реален ли Друд? В той же степени, в какой реален одержимый им человек. Вымышленный персонаж часто оказывается лучшим советчиком, чем живущий по соседству приятель, а воображаемый злодей способен подчинить своей воле куда успешнее, чем профессиональный гипнотизёр. Вымысел влияет на наши поступки, которыми мы воплощаем этот вымысел в реальность. Двойник пишет за нас книгу, призрак совершает за нас убийство, в опиумном сне мы беседуем с Диккенсом о том. как тот намерен завершить роман, смертью автора навсегда избавленный от завершения. При этом готовый текст – перед нами. Мешавший нам человек – исчез. И мы точно знаем, как могла бы быть раскрыта тайна Эдвина Друда. Это ли не реальность?

Кроме того, воображаемый Лондон в смрадном тумане Ист-Энда неотличим от реального.

Симмонс заряжает роман настоящей литературной магией, изумительно играет с рифмовками, аллюзиями, цитатами. Параллели с легендой о Моцарте и Сальери приходят к читателю не сразу, и автор мастерски держит их на некотором расстоянии от повествования – как и мотивы и героев По, Стивенсона, Конан Дойла… При этом Симмонс не отказывает себе в удовольствии отвесить несколько смачных оплеух нашим современникам («Лучше остаться в неведении относительно личности убийцы Эдвина Друда… чем позволить менее одарённому писателю поднять перо, выпавшее из руки Мастера» – пишет издатель Диккенса в ответ на предложение Коллинза закончить недописанный тем роман; какой сарказм заключён в этой цитате для нынешних продолжателей чужих черновиков!)…

…И всё это было бы восхитительно, если бы не изобретенный Симмонсом Уилки Коллинз. Если бы не жаба. Да, она, как умеет, рассказывает о красоте и величии Фудзи, но каждым словом пачкает её, втаптывает в болото, слизывает снег со склонов, оставляя взамен омерзительную слюну, в которой вязнешь и тонешь, задыхаясь. Симмонс подразумевает для читателя романа такую могучую эстетическую и нравственную закалку, которой у меня просто нет. Чтение «Друда» – это непримиримая война с человеком, от лица которого ведётся повествование. Его отторгаешь практически в каждом его проявлении, слове и действии. «Друд» – это средство излечения от снобистской самовлюблённости. Лекарство, намеренно горькое, предназначенное не для анестезии и забытья, как лауданум, не для самообмана, как плацебо, а для создания эффективного иммунитета, как прививка оспы.

Вы наверняка не будете перечитывать «Друда» для удовольствия. Вы вообще навряд ли будете его перечитывать, если вы не профессиональный книжный червь (я бы даже перефразировал – «если вы не профессиональный скарабей», читавшие роман меня особенно хорошо поймут).

Но прочитать его один раз нужно обязательно. Осознанно и добросовестно. Как лекарство.

Книга Павла Басинского – добросовестное документальное исследование, которое стремится не столько ответить на затронутые в нём вопросы, сколько показать, насколько эти вопросы сложны. Для читателей «советской» школы, которым об уходе Толстого из Ясной Поляны обычно сообщалось в тезисах лапидарных, классово верных и подкреплённых образом «зеркала русской революции», сама эта сложность может стать открытием. И действительно, Басинский показал финальные годы жизни Толстого почти во все мыслимых ракурсах. Духовная философия здесь бьётся бортом о прагматичный быт, неоплаченные счета неуловимо превращается в хронический психоз, литература перетекает в сапог, в котором Л.Н. прячет от С.А. свой самый-самый дневник, а несомненно добрыми намерениями всех без исключения действующих лиц вымощена железная дорога к Астапово.

Возможно, это самый сильный и важный урок книги, наглядный куда более, чем это прилично для произведения небанального: и Лев Николаевич, и Софья Андреевна, и их многочисленные дети, и ангельски-демонический Чертков, и отдалённый Победоносцев, и прочие персонажи, эпизодические и не вполне, у Басинского внятно и вполне осознанно описаны как исповедующие самые благие пути и этими путями настойчиво преобразующие мир в нечто лучшее, чем он был, есть и будет. (Единственным исключением в этом ряду «святых» выглядит лишь святой Иоанн Кронштадтский, отношение которого к Толстому очерчено выразительной, но малоприличной для памяти старца цитатой). Однако у каждого действующего лица понимание Пути строго своё, как и представление о жертвах, потребных для всеобщего счастья, и своя же степень готовности эти жертвы принести. Лев Николаевич, например, вполне осознанно готов обездолить жену и потомков, сделав права на публикацию своих произведений общественным достоянием, в то время как иных доходов у его многочисленной семьи фактически нет. Софья Андреевна, которая самозабвенно печётся о столь обременительном для идеалов Л.Н. семейном благополучии, вынуждена в этом мужу противодействовать. Чертков же, которого, кажется, ничто не может остановить в его крестовом походе за торжество их с Л.Н. общих идеалов, её противодействие всячески компенсирует, доводя ситуацию до полной неразрешимости. Остальные добавляют в это оливье свои ингредиенты – по мере способностей.

Басинский душевно понимает их всех, и этим пониманием делает исследуемый сюжет очень личным и для себя, и для читателя. Его книга – практически роман в цитатах. «Романность» спасает «Бегство из рая» от академического занудства, но временами начинет и раздражать – например, когда автор, приведя множество доводов чисто медицинского характера, внезапно отказывается ставить уже почти ясный читателю диагноз (ставить персонажам диагноз – это самое важное умение читателя) и с криком «да можно ли с такой меркой подходить к гению?!» условно-спасается падением занавеса и сменой декораций. Довлеющий над Басинским пиетет перед классиком, к счастью, сочетается с предельной добросовестностью – вроде бы, ни о чем важном не умолчено, ничто существенное не забыто. Пусть не все продазумевающиеся заключения сделаны явно, зато сложность и многомерность толстовской ситуации выявлена вполне. И прочитавший книгу специалист-психиатр вполне может досказать то, от чего Басинский так упорно уклоняется – если сочтёт, что история и автор дают ему для этого достаточный материал.

Лев Николаевич опытом всей жизни пришёл к пониманию , что духовные идеалы абсолютны, а земное существование компромиссно, оно требует снижения высоты идеалов хотя бы до уровня потолка. Потолок этот для него воплощала, что вполне закономерно, Софья Андреевна. Осознание сего обстоятельства ввергало Льва Николаевича в неимоверную скорбь. Софья Андреевна почти буквально мешала мужу взлететь не только духовно, но и физически. Сама она тоже вполне свою «потолочную» функцию осознавала, талантом супруга к полётам восхищалась и гордилась, но окончательно позволить ему улететь была категорически не готова. Чертков, тоже духовный аэронавт и практически эфирное тело, потолков не признавал в принципе, звал в небо абсолютно всех, особенно же мечтал увидеть свободно парящим своего собрата и учителя, без которого космос был для него пуст и уныл. Ради чего и помогал Толстому, в меру понимания ситуации, избавиться от сдержек и противовесов. Если вам даны крылья, наставник, зачем вам ноги? Вот пила, долой их.

Это, конечно, непростительное упрощенчество. Но именно так материальное воплощение снижает духовный запрос: близкими жертвовать ради своей духовной свободы немыслимо, жертвовать можно только собой; но и этим вы причиняете вред любимым людям, что делает вашу жертву по большому счёту неприемлемой.

Евангельская история универсальна, её эпизоды есть и в сюжете ухода Толстого: находится и противодействие фарисеев, и бестолковые апостолы, и тридцать серебреников, и поцелуй Иуды, и пилатово омовение рук, и отречение Петра… Но снижение высокой легенды к реальности немыслимо, и Лев Николаевич не мог этого не чувстововать и не понимать. А это означало, что его идеальные устремления в реальности не могут воплотиться. Никак.

И его бегство из Ясной Поляны ни в коей мере не было крестным путём. Его выгнала из дома растерянность старого человека, трагически потерявшегося в расколе его духовной и материальной сущности. Боль мудреца, который этот раскол осознаёт, но не может и не хочет с ним смириться.