Взгляд из дюзы / DreamWidth

Дэн Симмонс написал роман о гении и злодействе. Нет – роман о гении и посредственности, которая самозабвенно грезит дорасти до злодейства.

Писатель Уилки Коллинз не любит писателя Чарлза Дикенса. О, как же Уилки Коллинз его не любит. Они друзья, соавторы, соратники по работе в журнале, даже родственники (брат Коллинза женат на дочери Диккенса) – и всё это безусловный, неустранимый, лютый повод для ненависти.

Был ли Диккенс гением? Вопрос того же ранга сложности, что «быть или не быть», потому что ответ на него, безусловно принимаемый всей англоязычной публикой, для Уилки Коллинза не годится. Диккенс – гений? Этот негодяй, который ради комфорта свиданий с молоденькой любовницей выгнал из дома жену, мать его детей – гений? Этот самовлюблённый писака, который не способен выстроить композиционно внятный сюжет, который слишком увлекается своим текстом, чтобы удержать его в порядке и строгости, слишком очарован собой, чтобы взглянуть на свои литературные штудии объективно и беспристрастно и увидеть их бесчисленные несовершенства – гений? Да он пустышка! «Неподражаемый»? Только в том, как он задирает нос. Фанфарон. Лицемер. Мыльный пузырь.

В общем, Уилки Коллинз ясно наблюдает в Диккенсе свои собственные черты. Именно их он и ненавидит. Ненавидит себя самого. Но поскольку самого себя он в то же время искренне любит, то ему остаётся только ненавидеть Диккенса, которого он щедро наделяет своими собственными пороками.

Ведя повествование от лица Уилки Коллинза, Симмонс мастерски рисует одновременно два образа: образ того, о ком говорится, и образ того, кто говорит. Стереоскопичность получается неимоверная: хорошо различимы и гора Фудзи в лучах заката, и жаба, которая громко выражает недовольство несовершенством наблюдаемого пейзажа. Поскольку точка зрения отдана автором именно жабе, она полностью в фокусе читательского внимания, более того – она делает всё, чтобы мы видели её насквозь.

Она исповедуется.

Уилки Коллинз в романе Симмонса омерзителен и жалок. Ему сочувствуешь, хотя он откровенно и высокомерно на сочувствие напрашивается – а потакать таким претензиям, конечно, очень по-христиански, но медицина на этот счёт всегда пребывала в сомнениях: не закрепить бы комплексы, не свалить бы психику пациента в Мальстрем. Поздно: Коллинз уже исчезает в водовороте, порождённом слабостью характера, привычкой к употреблению опиума, сословной мизантропией и – осознанной ненавистью. В мыслях и грёзах своих он убивает Диккенса, убивает тех, кто становится преградой этому убийству, и эти убийства ничуть не менее реальны, чем те, о которых пишет «Таймс». Автор «Лунного камня» не может победить свою параноидальную шизофрению и не хочет с ней боротся – нет, он наслаждается ею. Он не такой, как все. Он не такой, как Диккенс! У него другой Лондон.

Ужас в том, что границы между его Лондоном и Лондоном Диккенса не существует не только для Коллинза, но и для читателя. Впрочем, нет – эта граница есть, и её зовут Друд. Как призрак Гамлета-старшего отмерил для Гамлета-младшего границу между намерением и воплощением, так и Друд становится для Уилки Коллинза причиной и инструментом его мести, даёт его действию имя.

Важно, что имя это даёт действию не сам Коллинз, а опять же Чарлз Диккенс (Уилки Коллинз, похоже, способен плодить только свои собственные отражения). Реален ли Друд? В той же степени, в какой реален одержимый им человек. Вымышленный персонаж часто оказывается лучшим советчиком, чем живущий по соседству приятель, а воображаемый злодей способен подчинить своей воле куда успешнее, чем профессиональный гипнотизёр. Вымысел влияет на наши поступки, которыми мы воплощаем этот вымысел в реальность. Двойник пишет за нас книгу, призрак совершает за нас убийство, в опиумном сне мы беседуем с Диккенсом о том. как тот намерен завершить роман, смертью автора навсегда избавленный от завершения. При этом готовый текст – перед нами. Мешавший нам человек – исчез. И мы точно знаем, как могла бы быть раскрыта тайна Эдвина Друда. Это ли не реальность?

Кроме того, воображаемый Лондон в смрадном тумане Ист-Энда неотличим от реального.

Симмонс заряжает роман настоящей литературной магией, изумительно играет с рифмовками, аллюзиями, цитатами. Параллели с легендой о Моцарте и Сальери приходят к читателю не сразу, и автор мастерски держит их на некотором расстоянии от повествования – как и мотивы и героев По, Стивенсона, Конан Дойла… При этом Симмонс не отказывает себе в удовольствии отвесить несколько смачных оплеух нашим современникам («Лучше остаться в неведении относительно личности убийцы Эдвина Друда… чем позволить менее одарённому писателю поднять перо, выпавшее из руки Мастера» – пишет издатель Диккенса в ответ на предложение Коллинза закончить недописанный тем роман; какой сарказм заключён в этой цитате для нынешних продолжателей чужих черновиков!)…

…И всё это было бы восхитительно, если бы не изобретенный Симмонсом Уилки Коллинз. Если бы не жаба. Да, она, как умеет, рассказывает о красоте и величии Фудзи, но каждым словом пачкает её, втаптывает в болото, слизывает снег со склонов, оставляя взамен омерзительную слюну, в которой вязнешь и тонешь, задыхаясь. Симмонс подразумевает для читателя романа такую могучую эстетическую и нравственную закалку, которой у меня просто нет. Чтение «Друда» – это непримиримая война с человеком, от лица которого ведётся повествование. Его отторгаешь практически в каждом его проявлении, слове и действии. «Друд» – это средство излечения от снобистской самовлюблённости. Лекарство, намеренно горькое, предназначенное не для анестезии и забытья, как лауданум, не для самообмана, как плацебо, а для создания эффективного иммунитета, как прививка оспы.

Вы наверняка не будете перечитывать «Друда» для удовольствия. Вы вообще навряд ли будете его перечитывать, если вы не профессиональный книжный червь (я бы даже перефразировал – «если вы не профессиональный скарабей», читавшие роман меня особенно хорошо поймут).

Но прочитать его один раз нужно обязательно. Осознанно и добросовестно. Как лекарство.